Дом народного артиста России Игоря Дмитриева выглядит так, как и должно выглядеть жилище актера, который всю свою жизнь играл дворян: от испанских грандов до белых офицеров. Массивные шкафы, комоды, диваны красного дерева, которые здесь, среди современных живописных и фотографических портретов хозяина, вовсе не выглядят антиквариатом. Они довершают образ, созданный артистом на экране, оставаясь при этом совершенно функциональными. А все потому, что такой образ дома вообще возник гораздо раньше фильмов, принесших всенародную славу артисту Дмитриеву, - возник в сознании мальчика Игоря, обыкновенного ребенка 20-х годов с Петроградской стороны.
- Петроградская сторона - моя родная сторона. За всю мою жизнь у меня было три дома. На площади Льва Толстого, на Черной речке, где мы сейчас сидим, и на улице Ленина (когда-то она была Матвеевской, потом Калинина). Там прошла основная часть моей жизни. Я еще помню церковь, которая стояла на пригорке и которую потом снесли. Когда няня водила меня гулять, она втайне от моих домашних (а семья у нас была нерелигиозного склада) заходила в эту церковь и молилась. Позже эту церковь снесли, остался пригорок, с которого я катался на санках.

- В том доме на Матвеевской Вы жили в старой квартире?

- Да. Это была большая восьмикомнатная квартира, которая когда-то целиком принадлежала моему деду. Дед был совладельцем магазина под Думой, в котором продавались фототовары (теперь это помещение купил Ананов). Революция потеснила деда. Нам оставили четыре комнаты: в одной жили бабушка с дедушкой, в другой - я с мамой, в третьей - мамина старшая сестра с мужем, в четвертой - мамина младшая сестра. Семья наша была очень демократичной. Несмотря на то что дед был очень важный, ходил в пальто с бобровым воротником и на подкладке из меха с такими, знаете, хвостиками, - он, выходя на улицу, здоровался с дворником-татарином за руку, после чего они долго беседовали о том о сем. Я не представляю себе кого-нибудь из новых русских, который нынче, выйдя на улицу, остановится для человеческой беседы с дворником.

- Коммуналка была дружная?

- Да, в старых добрых традициях. Правда, в шестиметровой людской, около кухни, жила одна старуха, которую мы прозвали "баронихой", - ее не любила вся квартира. Но поскольку комната ее была в отдалении, общались мы мало. А остальные соседи были очень милы. По первому зову моего будильника они приходили смотреть спектакли кукольного театра, которые я устраивал.
Моя бабушка прожила в этой квартире всю блокаду. В эвакуацию, в Пермь, где мы жили с мамой, она писала письма, описывая нам все, что происходило в городе, при помощи кода. И все равно письма мы получали либо залитые чернилами, либо до лохмотьев изрезанные ножницами. Бабушка, например, писала: "Маруся упала и очень сильно разбилась на углу Пушкарской и Бармалеевой". И мы понимали, что речь идет о бомбе, потому что у Ситного рынка "Маруся" падала несколько раз.

- Бабушке удалось сохранить в блокаду какие-то старинные вещи?

- Да. Хотя многое из мебели было сожжено. Сильно пострадала библиотека. Поэтому с годами я все больше и больше стремился в своем жилище воссоздать облик квартиры детства. Когда в 50-х годах люди, обрадовавшись новому прибалтийскому стилю мебели, стали выбрасывать на помойку красное дерево, карельскую березу и птичий глаз и покупать обтекаемые модерновые шкафы, буфеты и серванты, - я стал собирать старинную мебель. Там, где теперь кассы аэрофлота на Малой Морской, в полуподвале, было навалено немыслимое количество замечательных вещей павловской, александровской эпох. Они распродавались по дешевке. Именно там, еще будучи студентом, я, стремясь воссоздать стиль бабушкиной квартиры, приобрел те вещи, среди которых живу сорок лет в этой, последней моей квартире.

- Между квартирой детства и этой квартирой что было?

- Была встреча с моей будущей женой Ларисой, с которой мы прожили сорок лет, - она ушла из жизни четыре года назад. Был обмен: благодаря доброте тогдашнего директора "Ленфильма" Ильи Киселева, мне удалось сдать мамину, бабушкину и Ларисину комнаты и получить вот эту трехкомнатную квартиру в новом доме на Черной речке. Тогда этот микрорайон - три-четыре дома - был отдан деятелям культуры и искусства. Здесь, во дворе, до сих пор живет Бруно Артурович Фрейндлих, через дом жил Товстоногов, в моем доме жил Ян Фрид.

- Игорь Борисович, когда Вы вошли в эту квартиру, она не показалась Вам какой-то маленькой, куцей? Ведь Вы привыкли к высоченным потолкам, огромным коридорам... Вам не показалось, что стены немножко давят, что тесно?

- Нет. Здесь было чудно. Под окном текла Черная речка, еще не убранная в гранитные берега. Напротив еще не было того шоссе, по которому сейчас идут машины, а стоял двухэтажный деревянный дом. А главное, что именно в то время, когда я въехал в эту квартиру, родился мой сын Алеша. Появление маленького существа поглотило все мое внимание. Уже не думалось ни о паркете, ни о потолках, ни о маленьком коридоре. И вот я живу здесь, слава Богу, уже сорок лет, а предложите мне завтра переехать в центр - не захочу. Здесь зелень, речка, двор, в котором играют дети. И когда я выхожу в этот двор и вижу остатки фонтана, который раньше действовал, и песочницу, в которой играл Алеша, я ощущаю, что сроднился с этим местом.

- Когда Вы впервые вошли в эту квартиру, что Вы почувствовали?

- Вместо ответа я расскажу одну историю, которая произошла со мной в Одессе. Там есть такой рынок, который называется "Птичий", но приобрести на нем можно не только животных, но вообще все что угодно. Так вот: на окраине этого базара продавались собаки. Толпа людей - человек в двадцать - стояла вокруг парня, который держал на поводке большую беспородную собаку. И вот когда я подошел к этой толпе и стал смотреть на собаку в центре, она вдруг подошла и села у моих ног, что произвело невероятное впечатление на всю эту ораву одесских обывателей. Они оставили свои перепалки и принялись говорить наперебой: "Слушайте, мужчина! Мужчина, вы видели!? Она же села только к вам! Это ваша собака! Вы должны ее взять!"... Но я не взял эту собаку. А историю рассказал вам потому, что, когда я вошел в эту квартиру, мне показалось, что она, как та собака, села у моих ног.

- Игорь Борисович, Вы ведь учились в Москве. Редко кого столица отпускает из своих сетей - там и просторы другие, и возможности. Как же Вас не затянуло?

- В Москве мне всегда было неуютно. Мне казалось, что тамошняя суета и постоянная необходимость расчищать себе дорогу локтями не дают возможности найти время для спокойной работы. Вот я сейчас несколько дней подряд записываю на радио рассказы Бунина, Чехова и Бабеля. И мне нужен покой, чтобы к этой работе подготовиться - поставить свои закорючки в тексте. А в Москве, по-моему, должны жить люди, стремящиеся к власти и не склонные к рефлексии.

- Как по-вашему, ощущение дома создается людьми?

- Для меня дом - это, прежде всего, воздух матери, это сознание того, что по этим половицам ходила Елена... Мои друзья звали мою мать по имени - Еленой, а не Еленой Ильиничной. Мне важно, что моя нынешняя спальня - это мамина комната, что ее руки дотрагивались до этих вещей. Эту посуду она мыла. Здесь нянчила моего сына.

- Эпоха "шестидесятничества" продлилась недолго. Ее сменили годы диссидентства. Собираться на виду у всех стало опасно. Центры духовного общения переместились в квартиры творческой интеллигенции. В Вашей квартире были такие собрания?

- Я не могу сказать, чтобы моя квартира была оазисом диссидентства. Но сюда приезжал Саша Галич. Он тогда был, по сравнению с нами, безумно богат: по всей стране шла его пьеса "Вас вызывает Таймыр", и ему отчислялись гонорары. Только вот гитары у меня в доме не было. Поэтому Галичу нередко приходилось брать такси и ехать на поиски инструмента. Наконец ему это надоело, и дело кончилось тем, что он привез из Москвы и подарил мне гитару. Она жива до сих пор. Приезжал сюда Миша Шемякин. Были москвичи: Женя Евстигнеев, Шура Ширвиндт. Да кого здесь только не было...

- Вам никогда ничего не хотелось кардинально изменить во внешнем облике квартиры - сделать евроремонт, например?

- Нет, Боже упаси. Пусть все остается как есть.